Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - Александр Анатольевич Васькин

было просто необходимо (учитывая профиль его заболевания). Ему постоянно требовались зрители. На миру он рисовал с большим вдохновением, нежели в какой-нибудь личной мастерской, отсутствие которой лишь утраивало производительность его живописного труда. С каким упоением превращал Зверев свои сеансы в фарс, в балаган и буффонаду вместе взятые. Он вовлекал в творческий процесс и самих портретируемых, а также их домашних животных. Стоило кошке или собаке пробежать по почти готовому портрету (он рисовал на полу — мольбертов не признавал), оставив следы своих лап, как Зверев с умным видом заключал: «Они добавили существенные детали, которые мне самому не пришли бы в голову!»

Захотевшие «увековечиться» рукой самого Зверева обречены были нести расходы не только на покупку его бесценных полотен, но и на дальнейший ремонт квартиры. Ибо Толя в процессе творчества не жалел ничего: ни стен с дорогущими финскими обоями, ни мягкой румынской мебели, ни стенки из карельской березы, с таким трудом доставшейся «через товароведа, через завскладом, через директора магазина», как говорил Аркадий Райкин. «Обычно приносилось ведро воды, в которое он эффектно макал кисти и так махал ими, что брызги с краской летали по всей комнате, пачкая мебель и стены, что вызывало у гостей и хозяев трепет. На бумагу, лежавшую на полу или на столе, выливали потоки воды. Краска разбрызгивалась, разливалась. Толик священнодействовал, отпуская поминутно шуточки… Буквально за какие-то минуты портрет был готов, причем особо привередливо позирующим Толик разрешал подправлять портреты, говоря, что “он себя знает лучше”. Затем со словами “шедевр” это вручалось портретируемому — иногда за символическую цену, а чаще бесплатно», — вспоминал художник Адольф Демко.

Писать «под Зверева» можно было научиться, а вот так вести себя мог лишь он один. Немухин в этой связи отмечает: «Как бы стараясь угодить хозяину дома за ночлег, он рисовал все то, о чем его просили, и все эти общественные заигрывания очень изменили его как художника. Вот приходит он к кому-нибудь домой. Его просят: “Толечка, нарисуй собачку. Нет, давай кошечку. Нет, давай тебя с кошечкой и собачкой. А птичку можно? Ну, давай с птичкой”. Он почти нигде не рисовал сам по себе и всегда спрашивал, что изобразить. Вспоминаю, как он хотел отблагодарить врача, когда лежал последний раз в больнице с переломанным плечом. Он совершенно не знал, что ему рисовать, и попросил врача написать, чего он хочет. Желания врача оказались очень любопытными. Он написал: 1) орел; 2) гора; 3) отдых на даче; 4) что-то связанное с машиной и собакой. Толя нарисовал ему и его жену, и что-то вроде какой-то массовки под какой-то сосной, где-то на Москве-реке». Иными словами — желание потрафить публике сказалось на качестве зверевских работ, и далеко не лучшим образом.

Разнообразны были и художественные средства, коими Зверев достигал подлинности в своих портретах, используя все, что есть под рукой, — например пепел (он любил курить «Приму»). Пепел заменял Звереву серую краску — всего лишь! Зато искусствоведы-зверолюбы уже гораздо позднее истолковали это как «хеппинговый жест — символ тлена и суеты сует». А вот как, интересно, расценивать привычку Зверева смачно плевать на палитру (он остроумно рифмовал ее с пол-литрой) — неужто как олицетворение открытого диссидентства? Дескать, плевать я хотел на завоевания Октября! Находили свое место на зверевских шедеврах и окурки, а также прочий мусор из его карманов, и даже пуговицы, мука, зубной порошок или творог. Творог позволял ему, например, изобразить белизну снежных вершин или седые волосы. А однажды «творожная» акварель явила взору восхищенных почитателей ветку сирени. Да, до Зверева сирень молочными продуктами еще никто не рисовал, сомневающимся в долговечности изображения (связанного с истечением срока годности творога) автор ответил: «А кто сказал, что так не будет лучше?» Для убедительности Зверев мог и помочиться на картину, мгновенно сообразив ее название — «Водопад».

Зверев любил ошиваться то в Третьяковке, то в Пушкинском на Волхонке. В Лаврушинском его любимыми художниками были Левитан, Иванов (этюды к «Явлению Христа народу», Брюллов, Айвазовский, Коровин). Подойдет, бывало, к тетке-смотрительнице и спрашивает: «А где здесь зал Рембрандта?» — это в Третьяковке-то! А когда сама галерея возжелала, наконец, иметь зверевские шедевры у себя, он отказался: «Третьякову я бы сам подарил с удовольствием, а вам зачем — пылиться в запасниках? Я уж лучше нарисую кому-нибудь за десятку — пусть висит дома на стене!» Да и вряд ли ответ мог быть иным — в этом случае он явно выбивался бы из богемного контекста.

А в Пушкинском Зверев искал зал Репина, хотя чаще всего приходил в буфет. В буфете Пушкинского зимой его можно было встретить частенько, он здесь грелся и рисовал одновременно. А поскольку иностранные туристы только сюда и ходили — импрессионистов смотреть, — среди них он находил благодарную аудиторию. За пару-тройку рисунков с натуры с ним расплачивались бутылкой виски или дорогими вонючими сигарами. И то и другое он немедля отправлял в рот.

В 1957 году во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов, куда впервые со всего света понаехало столько иностранцев, и в том числе художников разных стилей и мастей, Зверев получил высшую оценку жюри под председательством мексиканца Сикейроса — золотую медаль за портрет обнаженной мулатки из Бразилии, который нужно было нарисовать за короткое, строго отведенное время. Зверев опередил всех — равных ему по скорости не нашлось. Товарищ Сикейрос (между прочим, лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами») почуял в Звереве родственную душу («Старик, ты гений!») и без сомнений признал его первенство в соревновании художников, проводившемся в парке Горького. Только вот медаль куда-то подевалась — наверное, Зверев пропил ее. Зато остался его рассказ о том, что в ответ на похвалу любителя коммунизма Сикейроса он широким жестом протянул ему рисунок: «Дарю!» В ответ Зверев получил от Сикейроса мастихин — тонкую лопаточку для смешивания масляных красок. Именно мастихин, а не какую-то там медаль, Зверев демонстрировал всем желающим, пока опять же не посеял ее где-то.

Судя по байкам, которые Тимофеич травил всю последующую жизнь, он дневал и ночевал в парке Горького, где в течение фестиваля работала творческая международная мастерская-студия. Когда его перестали пускать в ее пределы, он совал под нос дружинникам сигаретную пачку, напоминавшую пропуск, и все равно туда просачивался. Общий язык он нашел с американскими художниками, сравнившими его опять же с Поллоком. Свои же, из Суриковки, едва не побили Зверева за его манеру рисовать. А еще некий финансовый воротила из Бразилии (и как он только попал на фестиваль «демократической» молодежи?!) соблазнял Зверева безбрежными перспективами мирового признания в случае, если он решится